Христос Марка Шагала
Лет десять назад новость о том, что любимой картиной новоизбранного папы римского Франциска является «Белое распятие» Марка Шагала, вызвала множество спекуляций и споров. Шагал, урождённый Мойше Сегал из польско-литовского местечка Лиозно под Витебском (сейчас территория Беларуси), был, вероятно, самым выдающимся еврейским художником ХХ века. Его «Белое распятие» стало объектом религиозной полемики далеко не в первый раз. Когда картина была впервые выставлена во Франции, она получила резко пренебрежительные отзывы еврейских критиков, и продолжала получать их в дальнейшем. Картина (сейчас является частью экспозиции Чикагского института искусств) изображает распятого Иешуа-еврея, слева от которого солдаты-коммунисты разоряют и жгут деревню, а справа нацисты оскверняют и жгут синагогу. Распятый, чресла которого обёрнуты талитом (молитвенным покрывалом), возвышается посередине — жертва ненависти как тех, кто изображен слева, так и тех, кто справа.
Шагал был отнюдь не единственным художником-ашкенази, для кого Иешуа на кресте олицетворял мучительные условия существования очень многих евреев — затравленных, заклеймённых и жестоко преследуемых в, по-видимому, забытом Богом мире. Надпись INRI (лат. «Иешуа Назорей, Царь Иудейский») над его головой Шагал перевёл на иврит: «Иешуа Ханоцри Мелех Ха-Йехудим». На переднем плане изображён убегающий крестьянин, на шее которого висит табличка с надписью по-немецки: «Ich bin Jude» («Я еврей»). Внизу в центре на переднем плане ощущение всей сцены как ужасающего современного алтаря создаёт подсвечник — не менора, а подсвечник с шестью свечами, в котором одна из свечей потушена. Явное использование классических еврейских образов, яркое присутствие современных ужасов — «Белое распятие» вызывает муторно-тревожное ощущение у многих, не только у религиозных евреев. Поэтому восхищение именно этой картиной из уст действующего римского понтифика является весьма примечательным.
Блогеры не могли не прокомментировать это восхищение папы. Некоторые католики высказывали опасение, что он предал так называемый «экуменический синкретизм», другие выражали надежду на сдвиг традиционной церкви в сторону религиозного плюрализма. Некоторые комментаторы-евреи считают, что папа не понимает исключительно еврейского — и, по их мнению, даже антихристианского — характера картины. Другие приветствуют то, что, похоже, является его признанием общности христианства и еврейства перед лицом зла, которое слишком долго не замечали. Несомненно, это сочетание еврейских и христианских символов вызывает тревожное ощущение. Бремя истории по-прежнему давит на каждого из нас. Но надежда на избавление от её антагонизма и мучительной боли сильна, как никогда.
Однако многое зависит от восприятия смотрящего. Сам Шагал утверждал, что такое драматичное использование центрального символа христианской веры не делает картину христианской. Тем не менее, по его же словам, это сопоставление было преднамеренным приглашением задуматься о значении креста. На самом деле, таких образов Шагал нарисовал немало. Например, в своём «Жёлтом распятии» (1943), завершённом в Нью-Йорке после того, как Соломон Гуггенхайм и его жена Ирен вывезли его из Франции, он объединил изображения огромного свитка Торы и ещё одного распятого еврея. На лбу и левой руке распятого мы видим тфилин, ритуальные филактерии, надеваемые еврейскими мужчинами для ежедневной молитвы, при этом вокруг его головы нарисован нимб, как на изображениях христианских святых. Эта картина также представляет собой преднамеренное наложение образов искупления в еврейской и христианской версиях. В год избрания папы Франциска праздник Воздвижения Креста Господня совпал с Йом-Киппуром. Последний раз такое совпадение было в 1899 году, году бар-мицвы Шагала, когда, по его словам, он открыл в себе художника. Возможно, поэтому творчество Шагала вызывает у нынешнего понтифика дополнительный резонанс.
Я не претендую на то, что обладаю способностью заглянуть в душу римского епископа. Я просто высказываю предположение, что его любовь к сопоставлению еврейского народа как страдающего раба и Иешуа как распятого Искупителя в творчестве Шагала говорит о глубоком отождествлении со страданиями евреев, которые папа, возможно, вспоминает в своих размышлениях о кресте. Это также побуждает задуматься о времени, в котором мы живём, в частности о судьбах тех, кто ежедневно принимает мученическую смерть по всему миру. Большинству из нас, живущих вдали от ужасов религиозного насилия и под наркозом технологий и развлечений, не составляет труда выбросить из головы, что где-то людей всё ещё убивают просто за веру. Однако и сегодня существуют места столь же раскалённые и смертоносные для верующих в Иешуа, как сцена, изображённая вокруг центральной фигуры «Белого распятия». Как сказал мне канадский еврейский поэт Сеймур Мейн после очередного религиозного теракта несколько лет назад: «В прошлый раз это были субботние люди — в этот раз люди воскресные». Или, похоже, как интуитивно чувствовал Шагал, и те и другие вместе.
Хотя сам Шагал и избежал худшего, страдания еврейского народа преследовали его мысли и творчество. «Белое распятие» он написал после того, как узнал о Хрустальной ночи (9 ноября 1938 г.). В процессе работы над ним он также изливал своё горе и страхи в стихах. Спустя годы, в середине 1960-х, он отправил подборку этих стихов, некоторые из которых были с рисунками на полях, в Тель-Авив в журнал Di Goldene Keyt («Золотая цепь»), издаваемый на идише. На одном из рисунков еврей стоит на коленях, протянув руки к большому петуху, что было своего рода подписью Шагала. (Изображение петуха часто встречается на картинах Шагала с распятием — вероятно, потому что именно петуха традиционно приносят в жертву накануне Йом-Кипура.) Рядом с этим рисунком — его замечательное стихотворение «Mayne Trern» («Слёзы Мои»). Четыре строфы, по четыре строки в каждой, звучат как крик души. В переводе с идиша последняя строфа звучит так:
День за днём я несу свой крест.
И пинают меня, и, за руку взявши, ведут.
И меркнет свет, и день превращается в ночь…
Боже мой, Боже мой, для чего ты меня оставил?
Шагал еженедельно изучал Танах, еврейские Писания, на иврите. Он знал и использовал множество библейских цитат, о чём свидетельствует то же цитирование Псалма 21:1 в приведенном выше отрывке («Боже мой, Боже мой, для чего ты оставил меня?»). Но первая строка данной строфы — отсылка к Евангелию от Луки 9:23 — свидетельствует и о знании Нового Завета. Здесь, как и в его картинах, два завета сведены воедино в личном выражении душевного страдания.
Родители Шагала и обожаемая первая жена Белла были родом из хасидских семей, и он с любовью отзывался о хасидском раввине из Могилёва, как о человеке, который оказал на него «самое большое влияние». Тем не менее практически нет свидетельств, чтобы Шагал посещал синагогу во время своего проживания в России, Франции или недолгого пребывания (1943–48) в Соединённых Штатах. Вместо этого он, похоже, надеялся, что само его искусство будет спасительным. Его духовные практики, по его собственному выражению, заключались в том, чтобы «вдохнуть в свои холсты мой вздох, вздох молитв и печали, молитву о спасении, о возрождении».
Не стоит искать какое-либо аналитическое теологическое обоснование в сердце художника. Он не учитель религии и не проповедник, стоящий за кафедрой. Было бы более разумным искать у Шагала движущую силу, символы трансцендентности, возможно, мотивы сердца, проявления надежды — или отчаяния — для расколотого, разобщённого мира. Шагал всю жизнь был другом Раисы Маритен, которая, как и он, выросла в идишеязычной ортодоксальной еврейской общине, но в 1906 году вместе со своим мужем Жаком обратилась в христианство. Она как-то сказала, что Шагал показывает нам «Христа, распространившегося в потерянном мире».
У Шагала на переднем плане его по сути еврейского религиозного воображения всегда были образы надежды с привкусом отчаяния, радости перед лицом смерти. Ни один художник современности не изображает брак на своих полотнах (как и в своей жизни) с такой радостью— брак как благо и символ высшего блага. И делал он это, несмотря на погромы, русскую революцию и две мировые войны, которые так часто вторгались в его картины. Но он также размышлял о более тёмных сторонах жизни еврейского народа, выражая их в свойственной ему манере через элементы библейских историй.
Nice Musée Chagall – Le sacrifice d’Isaac (1960-66). Photo – Rémi de Valenciennes, Flickr
Одним из самых запоминающихся еврейских повествований является «Акеда» — рассказ о «почти принесении в жертву» Исаака в 22 главе книги Бытие. Шагал много раз возвращался к этой сцене, постепенно переходя от тьмы к свету. Его ранние трактовки Акеды позволяют взглянуть на его более поздние картины с распятием в особенном свете. В 1931 году, когда он работал над своим знаменитым циклом библейских офортов по заказу арт-дилера Амбруаза Воллара (1931–39, 1952–56), он впервые изобразил обнажённого Исаака, распростертого для ритуального заклания, Авраама с поднятым ножом и ангела, указывающего на барана, запутавшегося не в «чаще», как обычно изображается эта сцена, а в корнях дерева. Он также написал это ви́дение Акеды маслом и гуашью на бумаге, как и многие другие образы, впервые изображённые на офортах для Воллара. Общий тон этой работы почти такой же тёмный, как типографская краска на офорте. Затем он нарисовал ещё одну картину, производящую даже более тягостное впечатление: Авраам и Исаак в предрассветной тьме идут на гору Мориа, за спиной у мальчика мешок, в котором он несёт дрова для жертвоприношения. Нож Авраама мрачно блестит в свете свечи на фоне тусклой светотени, чёрного, коричневого и цвета охры, которыми написаны остальные части картины.
Независимо от того, посещал ли он службы в синагоге или нет, Шагал с юности знал, что читаемый на праздничной утренней службе текст из 22-й главы Бытия традиционно подаётся как нравственный урок и прообраз мученичества еврейского народа, высший акт жертвенности из верности Божьему завету. По сути своей это мрачное и тревожное повествование — болезненная тайна, лежащая в основе всего исторического опыта еврейского народа. Тем не менее, когда он снова вернулся к этой теме в 1964–66 годах, он отказался от тёмных красок и резкой светотени, сделав вместо этого несколько набросков и этюдов пастелью на бумаге. Цвета и фигуры на них уже не мрачно-тёмные, а красные и синие с золотыми вкраплениями. Все оригинальные элементы Акеды присутствуют, но теперь добавлена фоновая сцена, ранее не встречавшаяся, изображающая вдалеке распятие с фигурами скорбящих.
Сопоставление жертвы Исаака со Страстями Христовыми хорошо знакомо христианам. С давних времён мы рассматриваем Акеду и божественным образом усмотренного овна для принесения в жертву вместо Исаака как прообраз распятия Мессии Иешуа. Хотя я не думаю, что Шагал был знаком с толкованиями «отцов церкви», он мог легко увидеть это сопоставление в витражных картинах или, возможно, в чём-то вроде «Библии бедных», выставленной в Музее Клюни. Совершенно очевидно, что у Шагала были «глаза, чтобы видеть».
Кроме того, он имел «уши, чтобы слышать». Он был полиглотом и помимо польского с сильным литовским влиянием, на котором говорили там, где он родился, свободно владел идишем и русским —стихи писал на обоих — а также французским, на котором написал воспоминания о своей молодости. Он изучал Библию на иврите с помощью метода, при котором текст оживает благодаря чтению вслух, восприятию на слух и запоминанию. Поэтому также вполне возможно, что его знакомство со словесной структурой Акеды в её оригинальном варианте на иврите вызвало словесные ассоциации, когда он читал Новый Завет, точно так же, как его знание Псалма 21:1, возможно, вдохновило образы, сочетающие еврейские и христианские элементы, которые делают «Белое распятие» таким сильным.
На каком бы из языков он ни читал Новый Завет: французском, польском или русском, — он не мог не наткнуться на последние слова Иешуа, произнесённые на кресте, которые в любом переводе всегда оставляют на древнееврейском языке: «Элои, Элои! Лама савахфани?». Иешуа цитировал Псалом 21:1 — стих, с которым перекликается стихотворение Шагала. Этот же глагол, который на русский переведён как «оставил», используется в Бытие 22:13. Авраам поднимает глаза и видит овна «неехаз ба-сбах б’камав» — запутавшегося рогами в чаще. Однако эта фраза на иврите немного богаче нашего стандартного перевода. Корень глагола, описывающего состояние овна, «сбах/цвах», имеет также значение безнадёжной оставленности.
В работах Шагала есть и визуальный намёк на то, что он связывал последние слова Иешуа на кресте с овном, «запутавшимся в чаще». Его овен запутался не в зарослях, как на произведениях многих христианских художников, а в корнях дерева, вызывающего в памяти вертикальный деревянный брус, столь знакомый христианскому воображению. На что бы Шагал ни намекал, перекликание текстов на иврите из обоих Заветов явно обретает здесь художественную форму. И всё же характерная типология Шагала является противоположностью христианской традиции. Почти принесённый в жертву Исаак изображён на переднем плане; Иешуа на кресте, древо новой жизни, находится на заднем плане, словно пронзительный мидраш на исключительно еврейское значение Акеды.
Как бы мы ни рассматривали Христа Марка Шагала: будь то в свете интеллектуального присвоения Иешуа евреями начала двадцатого века как прообраза всех страдающих евреев или в свете личной идентификации Шагала с тем, кого в одном из своих писем он назвал «мой Христос» — его словесная и визуальная универсализация библейского повествования путём сопоставления еврейской и христианской истории о жертве и искуплении уникальна для современного искусства.
Сегодня тёмные тучи снова сгущаются на горизонте. Голоса евреев звучат как предупреждение для христиан, и часто с большей ясностью, чем звучат наши, когда мы обращаемся к нашим собратьям по крещению. Песах и Пасха всегда идут рядом. Возможно, настало время внимательнее присмотреться к Иешуа Марка Шагала и поразмышлять над его видением нашей взаимопереплетённой истории.
Автор текста
Дэвид Лайл Джеффри
Заслуженный профессор литературы и гуманитарных наук
Колледжа повышенной подготовки Университета Бэйлора (США)
Источник: Евреи за Иисуса
