ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО
«Чайка» #2(181) от 16 января 2011 г.
Михаил Бузукашвили (Нью-Йорк)
Евгений Евтушенко о «Бабьем Яре». Интервью
В этом году исполняется 50 лет со дня публикации стихотворения Евгения Евтушенко «Бабий Яр». Я полагаю, что в истории человечества не было других таких поэтических строк, которые нашли бы такой немедленный и широкий отклик во всем мире, как эти строки Евгения Евтушенко. Да и много ли было в истории стихов, которые запечатлевались в камне, после которых создавались памятники, причем, на разных континентах. Памятник в Киеве, строки на английском перед музеем Холокоста в Вашингтоне.
Как-то в беседе с Евгением Александровичем в эфире он сказал мне, что жизнь подарила ему такую прижизненную славу, которая не выпадала на долю поэтов гораздо лучших, чем он. Поэту трудно зазнаться, достаточно ему вспомнить Данте, Шекспира, Пушкина. Но какая была самая большая аудитория у этих великих поэтов? Могли ли они мечтать об открытых стадионах, собирающих десятки тысяч любителей поэзии? Конечно, наше время другое, газеты, журналы, радио, телевидение, интернет. Но были ли в наши благословенные дни стихи, о которых сразу заговорил весь мир так, как о стихах Евтушенко?
В эфире я высказал свое мнение, что в XX веке в мире было два самых знаменитых стихотворения. Это не значит, что они были лучшими, написанными в прошлом веке. Потому что на этот счет у каждого свои критерии и приоритеты, и трудно сравнивать художественные произведения. Но если измерять по степени воздействия на людей, по откликам, то, несомненно, такими стихами были, на мой взгляд, «Если» Киплинга, стихи, написанные великим английским писателем и поэтом в 1910 году, ставшие своего рода поэтическим завещанием Киплинга и «Бабий Яр», написанный в году 1961-м.
Помню, многие радиослушатели возражали, приводили имена Ахматовой, Мандельштама, Цветаевой и некоторых других поэтов. При всем уважении к ним, ни одно из их стихотворений не вызывало такого волнения в обществе, таких противоречивых откликов, не попадало на первые страницы газет в десятках стран мира. Да и кто когда-либо за пределами России слышал имена этих поэтов, кроме литературоведов и весьма немногих любителей поэзии.
А стихотворение Евтушенко стало откровением. Я никогда не забуду этот день, когда мой отец пришел домой с номером «Литературной газеты» в руке. На лице его было что-то вроде ошеломления — как такое могло быть напечатано. Я никогда не забуду слез моей матери, когда она читала эти стихи.
Нынешние молодые люди, знакомясь с этим стихотворением, может, и не поймут, каким неожиданным глотком свежего воздуха было оно для нас. Они не поймут, потому что, к счастью, не знают, что значит целиком и полностью поддерживать мудрую политику партии и правительства, что значат слова «ленинская национальная политика», что такое жесточайшая цензура, и не подозревают, что для того, чтобы поехать отдыхать в Болгарию, надо было проходить месткомы, парткомы и райкомы и отвечать на вопросы членов разных партийных комиссий на предмет выяснения степени идеологической подготовленности и зрелости.
Говорят, у каждой книги есть своя судьба, своя история. Во время одной из наших бесед с Евгением Александровичем в эфире я спросил у него — а какова история «Бабьего Яра»? Как же случилось, что вопреки логике той жизни, было все это опубликовано в те наши жесткие, суровые времена?
— Скажу вам, что написать такие стихи было легче, чем напечатать. За напечатанием этого стихотворения стоят конкретные люди, которые взяли на себя смелость это сделать.
Еще до приезда в Киев я был на строительстве Каховской ГЭС и познакомился там с молодым писателем Анатолием Кузнецовым, который работал в многотиражке. Он мне очень подробно рассказал о Бабьем Яре. Он был свидетелем того, как людей собирали, как их вели на казнь. Он тогда был мальчиком, но хорошо все помнил. Я ему сказал, что сейчас собираюсь в Киев и попросил его туда приехать, чтобы он сводил меня на Бабий Яр.
Когда мы туда пришли, то я был совершенно потрясен тем, что увидел. Я знал, что никакого памятника там нет, но я ожидал увидеть какой-то памятный знак или какое-то ухоженное место. И вдруг я увидел самую обыкновенную свалку, которая была превращена в такой сэндвич дурнопахнущего мусора. И это на том месте, где в земле лежали десятки тысяч ни в чем неповинных людей, детей, стариков, женщин.
На наших глазах подъезжали грузовики и сваливали на то место, где лежали эти жертвы, все новые и новые кучи мусора. Я спросил Анатолия, а почему сейчас такой заговор молчания вокруг этого места? Во время войны Илья Эренбург написал стихи, Лев Озеров написал очень хорошие стихи, а почему сейчас такой заговор молчания? Анатолий Кузнецов сказал, что есть много причин. Ведь примерно 70 процентов людей, которые участвовали в этих зверствах, это были украинские полицаи, которые сотрудничали с фашистами, и немцы им предоставляли всю самую черную работу по убийствам. Поэтому это считается как бы подрывом престижа украинской нации. Я ему сказал, что ведь у нас же тоже были предатели. Говорить о них не считается подрывом нации, это считается очищением нации от тех преступлений, которые совершались. Он сказал — а вот ты попробуй объяснить это этим людям. И потом, зачем им героизировать ту нацию, которая опять подозревается во всех грехах?
Вы помните, что это было вскоре после того, как были вспышки антисемитизма, когда убили Михоэлса, когда арестовали очень много еврейских интеллигентов, затем раскручивалось «дело врачей».
Я был настолько устыжен тем, что я видел, что я этой же ночью написал стихи. Потом я их читал украинским поэтам, среди которых был Виталий Коротич, и читал их Александру Межирову, позвонив в Москву.
И уже на следующий день в Киеве хотели отменить мое выступление. Пришла учительница с учениками, и они мне сказали, что они видели, как мои афиши заклеивают. И я сразу понял, что мои стихи уже известны органам. Очевидно, когда я звонил в Москву, подслушали или, когда я читал их украинским поэтам, был среди них какой-то стукач и было доложено, что я буду на эту запрещенную тему читать стихи. Мне пришлось пойти в ЦК партии Украины и просто пригрозить им, что если они отменят мой концерт, я буду расценивать это как неуважение к русской поэзии, русской литературе, русскому языку. Я им, конечно, не говорил, что я собираюсь еще кое-что предпринять. Но они прекрасно это знали и решили не связываться со мной и дали мне возможность прочитать это стихотворение.
Я его впервые исполнил публично. Была там минута молчания, мне казалось, это молчание было бесконечным. Там маленькая старушка вышла из зала, прихрамывая, опираясь на палочку, прошла медленно по сцене ко мне. Она сказала, что она была в Бабьем Яру, она была одной из немногих, кому удалось выползти сквозь мертвые тела. Она поклонилась мне земным поклоном и поцеловала мне руку. Мне никогда в жизни никто руку не целовал.
— Концерт вам разрешили. А дальше, как с печатанием?
— Я поехал к Косолапову в «Литературную газету». Я знал, что он был порядочный человек. Разумеется, он был членом партии, иначе он не был бы главным редактором. Быть редактором и не быть членом партии — было невозможно. В начале я принес стихотворение ответственному секретарю. Он прочитал и сказал, какие хорошие стихи, какой ты молодец. И спросил — ты можешь мне оставить это стихотворение, ты мне прочитать принес? Я говорю — не прочитать, а напечатать. Он сказал — ну брат, ты даешь. Тогда иди к главному, если ты веришь, что это можно напечатать. Я пошел к Косолапову. Он в моем присутствии прочитал стихи и сказал с расстановкой — это очень сильные и очень нужные стихи. Ну, что мы будем с этим делать? Я говорю, как что, печатать надо.
— Обычно когда говорили — сильные стихи, потом после этого добавляли — но печатать их сейчас нельзя, не так нас поймут.
— Да. Он размышлял и потом сказал — ну, придется вам подождать, посидеть в коридорчике. Мне жену придется вызывать. Я спросил — зачем это жену надо вызывать? Он говорит — это должно быть семейное решение. Я удивился — почему семейное? А он мне — ну как же, меня же уволят с этого поста, когда это будет напечатано. Я должен с ней посоветоваться. Идите, ждите. А пока мы в набор направим.
Направили в набор при мне.
— Он хорошо знал, конечно, нравы того времени, не сомневаясь, что его уволят. Увольнение грозило множеством неприятностей, выпадением из так называемой номенклатуры. И лишением всех благ, которые полагались номенклатуре — путевок в санатории, спецпайков и так далее…
— Да, так. И пока я сидел в коридорчике, приходили ко мне очень многие люди из типографии. Пришел старичок — наборщик. Принес мне чекушечку водки початую и соленый огурец с куском черняшки. Все поздравляли рабочие. Старичок этот сказал — держись, ты держись, напечатают, вот ты увидишь.
Потом приехала жена Косолапова. Как мне рассказывали, она была медсестрой во время войны, вынесла очень многих с поля боя. Такая большая, похожая на борца Поддубного женщина. И побыли они там вместе примерно минут сорок. Потом они вместе вышли, и она подходит ко мне. Я бы не сказал, что она плакала, но немножечко глаза у нее были на мокром месте. Смотрит на меня изучающе и улыбается. И говорит — не беспокойтесь, Женя, мы решили быть уволенными.
Здорово, да. И я решил дождаться утра, не уходил. И там еще остались многие.
А неприятности начались уже на следующий день. Приехал заведующий отделом ЦК, стал выяснять, как это проморгали, пропустили? Но уже было поздно. Это уже продавалось, и ничего уже сделать было нельзя.
— А Косолапова действительно уволили? Ведь он шел на амбразуру сознательно, он совершил настоящий подвиг по тем временам.
— Да, конечно. Его уволили. Я же вам объяснял, что это был порядочный человек. Кстати, он мне помог напечатать стихотворение «Наследники Сталина». Он сам не напечатал, а сказал, что кроме помощника Хрущева никто не поможет мне напечатать эти стихи.
— Какие были первые отклики на «Бабий Яр»?
— В течение недели пришло тысяч десять писем, телеграмм и радиограмм даже с кораблей. Распространилось стихотворение просто как молния. Его передавали по телефону. Тогда не было факсов. Звонили, читали, записывали. Мне даже с Камчатки звонили. Я поинтересовался, как же вы читали, ведь еще не дошла до вас газета. Нет, говорят, нам по телефону прочитали, мы записали со слуха. Много было искаженных и ошибочных версий. А потом начались нападки официальные. Появилось стихотворение Маркова, начинавшееся словами:
Какой ты настоящий русский,
Когда забыл про свой народ?
Душа, как брючки, стала узкой,
Пустой, как лестничный пролет.
— Несколько высказываний из прессы того времени, чтобы читатели лучше представляли атмосферу тех лет. Это все высказывания литературных генералов того времени. Сейчас их никто не помнит, а в то время они были весьма влиятельны, от них многое зависело, они считали себя властителями судеб.
«Почему же сейчас редколлегия всесоюзной писательской газеты позволяет Евтушенко оскорблять торжество ленинской национальной политики такими сопоставлениями и «напоминаниями», которые иначе, как провокационные, расценить невозможно? Источник той нестерпимой фальши, которой пронизан его «Бабий Яр» — очевидное отступление от коммунистической идеологии на позиции идеологии буржуазного толка. Это неоспоримо».
«Евтушенко — человек очень необразованный и вообще, и в смысле марксистского образования, марксистского мировоззрения». «Евтушенко выступает с позиций определенной философии, которая расходится с тем, чему нас учит партия».
«А то, что произошло с Евтушенко, если говорить всерьез, по-мужски — а мы здесь в большинстве старые солдаты — это же сдача позиций. Это значит уступить свой окоп врагу».
«Бабий Яр. Это что? Стихи, порожденные пролетарским интернационализмом? Советским патриотизмом? Нет, это стихи, работающие против дружбы народов, оскорбляющие советский патриотизм, оскорбляющие русский народ, возглавивший разгром фашизма в годы Отечественной войны. Можно ли на этих стихах учить молодежь коммунизму? Нельзя. Они работают против коммунизма».
А вот то, что в те времена называлось голосом народа. «Я еврей по национальности и должен честно признаться, что мне понравилось стихотворение «Бабий Яр». Но когда я прочел послание Б.Рассела Н.С.Хрущеву, я понял, на чью мельницу льют воду авторы подобных произведений. Ведь падкой на сенсации буржуазной прессе они дают отличный повод поупражняться в клевете на нашу страну».
Вот такие вот пассажи.
— Были статьи, в которых меня обвиняли в том, что я не упомянул ни словом русский народ, что и среди русских были жертвы. Там действительно были жертвы — украинцы и русские, те, кто пытался укрыть у себя евреев. Но я ведь не писал энциклопедию этого события. Это потом написал Толя Кузнецов, которому я сказал — ты должен написать этот роман. Он спросил — да кто же это напечатает? Я ему сказал, ты сначала напиши, я уверен, что это будет напечатано.
Словом, меня ругали за то, что я ничего не написал про русских, обвиняли во всех грехах. Меня, написавшего к тому времени слова песни «Хотят ли русские войны», которую пели все, включая Никиту Сергеевича Хрущева, критиковавшего меня впоследствии за то, что я написал «Бабий Яр». Я сам видел, как он пел песню «Хотят ли русские войны».
— А в мире какая была реакция?
— Невероятная. Это уникальный в истории случай. В течение недели стихотворение было переведено на 72 языка и напечатано на первых полосах всех крупнейших газет, в том числе и американских.
— А почему была такая реакция в СССР и в мире, чем вы это объясняете?
— Потому что это тема — антисемитизм — была табу, и все об этом знали. Даже стихотворения Маяковского про антисемитизм, написанные в 20-х годах, не перепечатывались. Когда наши советские лидеры выезжали за границу, им часто задавали вопросы — есть в СССР антисемитизм или нет? Вот, например, Косыгину задали такой вопрос, он сказал, что все это преувеличено, что есть отдельные темные люди и прочее. Вот, я, например, премьер-министр Советского Союза, у меня некоторые из моих друзей евреи. И тут раздался оглушительный хохот… Дело в том, что в Америке тогда был сильный расизм, и это была абсолютная логика расизма. Мол, у меня среди черных есть друзья.
И вдруг появляется из-за железного занавеса молодой человек, и он просто сказал простые человеческие вещи. Ведь это были стихи не только против русского антисемитизма, это были слова против вообще антисемитизма, это был экскурс в историю. И это тронуло очень многих людей. Кстати, вот эти 10 тысяч писем, их ведь большинство не евреи подписывали, писали люди самых разных национальностей. Но говорили и писали разное. И действовали тоже по-разному. У меня на машине выцарапали слово «жид». И меня милиция остановила и сказала, что у нас по Конституции запрещено оскорблять другие национальности, и вы не имеете права разъезжать по городу с такой надписью. А я им сказал — вы знаете, как сейчас трудно попасть на ремонт. Они пообещали мне помочь и действительно, закрасили эту надпись.
Пришли ко мне огромные, баскетбольного роста ребята из университета. Они взялись меня добровольно охранять, хотя случаев нападения не было. Но они могли быть. Они ночевали на лестничной клетке, моя мама их видела. Так что меня люди очень поддержали.
И самое главное чудо, позвонил Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Мы с женой сначала не поверили, думали, что это какой-то хулиган звонит, нас разыгрывает. Он меня спросил, не дам ли я разрешения написать музыку на мои стихи. Я сказал — ну конечно и еще что-то мямлил И он тогда сказал — ну приезжайте тогда ко мне, музыка уже написана. Это была первая запись. У Максима Шостаковича есть эта первая запись «Бабьего Яра», когда Шостакович пел за хор и играл за оркестр. Максим говорит мне, знаете, Евгений Александрович, это совсем не профессиональная запись. Но все равно я считаю, что это уникальная запись. Ее надо выпустить не как профессиональную запись, а как документ человеческий. Ведь это было первое исполнение самой знаменитой симфонии XX века.
